леди Кэтлин/преподобный Стэнфорд
Псевдоисторичность без претензии на достоверность. Ну то есть, плясали мы от Ост-Индской компании, но это абстрактные выдуманные места и события, без привязки к чему бы то ни было. И всякие разные вольности с обращениями, этикетом и прочими вещами.
Warning: про любовь и блудодейство
Зерна порокаЗерна порока
...но каждый искушается: увлекаясь и обольщаясь собственною похотью. Иак.1,14
- Леди Кэтлин...
Официальное обращение настолько неуместно, что заставляет запнуться, растратить на него последние капли самообладания, которого и без того осталось немного.
Кэтлин.
Она была ей всего лишь минуту назад. Пальцы, кажется до сих пор чувствующие гладкий шелк подвязки, стискивают спинку стула. Почти до боли. Отполированным деревом, еще хранящим дневное тепло, не стереть те ощущения. Но так хотя бы чуточку легче.
- Простите, леди Кэтлин.
В голове слова звучат совершенно бесстрастно. В реальности же сбиваются дыханием и походят не на искреннее извинение, а на оправдание ребенка, который говорит то, что от него ждут, и которому совершенно не жаль.
- За чашку? Не стоит переживать, Лукас.
Шорох ткани еле слышен и одновременно отдается в ушах гулким эхом, велит угадать, что именно она делает сейчас. Расправляет ладонями нижние юбки? Подтягивает чулок? Застегивает на ощупь мелкие пуговицы? Хотя нет, с последними ей не справиться без помощи. От этой мысли становится жарко и хочется вдохнуть глубже.
Лучше думать о чашке. Об осколках тонкого китайского фарфора под резными ножкам высокого столика возле кушетки. Неосторожно задетого столика. Сейчас не получится сказать, кто именно это сделал. Возможно, оберегающая от грехов рука Господа, но более вероятно, что локоть самого Лукаса.
Звон и мерный перестук оставшегося целым блюдца на паркете привели его в чувство ровно настолько, чтобы суметь остановиться. Отпустить ее. Перестать целовать. Отойти.
- Мы не должны... - слова подбираются с трудом. - Мне не следовало...
- Да, конечно, - легко соглашается Кэтлин.
Разочарование совсем не то чувство, которое должен был вызвать ее ответ. Приходится убеждать себя, что горечь - это своего рода раскаяние. Тогда фразу хотя бы удается закончить:
- Мне не следовало вести себя неподобающе с Вами. Снова. Я обещал.
Приходить сюда не следовало. Принимать приглашение на чай. Задерживаться до совершенно неприличного часа.
- Ты боишься сказать это, глядя на меня?
Слова Кэтлин звучат теперь настолько близко, что оглянуться становится вовсе невозможно.
Лукас смотрит на стеклянные двери в сад. Сначала ищет в них ее отражение, а потом заставляет себя думать о названии куста, что разросся, перекрывая собой половину выхода. Какое-то местное растение с широкими яркими листьями, что на ветру гладят квадраты стекла. Вспомнить он так и не может. Алекс, который в последнее время увлекся ботаническими справочниками, наверняка бы подсказал. И гордо добавил бы исковерканное произношением название на латыни.
- Да, - в итоге сдается и признает Лукас.
Он учит честности детей. Говорит о ней прихожанам. И сам обязан быть честным.
Он боится. Боится, что если посмотрит на нее, то уже не сумеет сказать то, что должен. Боится, что поцелует снова. Поцелует, коснется, вновь уложит на кушетку. И уже не сможет остановиться. Даже если столик опрокинется полностью со всей сервировкой.
Так же, как в прошлый раз.
- Глупость, - отметает она.
Ему бы ее уверенность.
- Это глупость, Лукас.
Теперь ее голос мягкий и успокаивающий. Шаги бесшумны. Руки настойчивы и уверенны. Да он и не собирается уклоняться от ее объятий. Лишь вздрагивает, чувствуя, как ее ладони скользят под его локтями, гладят бока и смыкаются на животе.
- Расслабься, - просит она и целует его в спину. Раз. Другой. Третий. Прежде чем прижаться к нему, удерживая в объятиях.
Как? Как это сделать? Хочется спросить ему с нервным смешком. Как расслабиться, когда от легкого прикосновения ее губ через рубашку по позвоночнику проходит разряд молнии. Ее теплое дыхание щекочет кожу даже сквозь ткань. Щека обжигает.
- Кэтлин... - просит он, накрывает ее руки своими, сжимает пальцы, гладит запястья.
И когда ее ладони скользят вниз в смелой напористой ласке, понимает, что просил именно этого. Только этого. Дышать становится тяжело. Думать становится тяжело. Говорить невозможно.
- Ты считаешь меня распутной женщиной? - спрашивает она и чуть отстраняется. Ладони вновь поднимаются, но теперь почти невесомо, легко. Замирают, словно считая его шумные вдохи, боясь спугнуть их. - Которая сбивает тебя с праведного пути?
Слова выбивают почву из-под ног. Оглушают. Он захлебывается волной возмущения.
- Нет! - звучит резко и категорично. Но этого мало. Слишком мало. Неубедительно. Он разворачивается к ней лицом, сжимает плечи и повторяет: - Нет. Никогда. Слышишь? Никогда, Кэтлин.
Она улыбается. С самого начала улыбается. Только понимает он это с опозданием. Когда все слова уже сказаны, горячность выплеснута, сдержанность отброшена.
- Я... как там правильно? Кхм... сею зерна порока в твоей душе?
Ее глаза испытывают его и смеются. Ее голос смеется, играет с ним, дразнит. Как он не распознал этого раньше?
- Сеете, леди Кэтлин, - кивает он.
Хотя сейчас дело не только душе. Телесные пороки куда как жарче. И насущнее.
Кэтлин смотрит на него растерянно. Ее улыбка угасает, и Лукас прижимает палец ей к губам, чтобы задержать ее еще ненадолго.
- Но взращиваю их я сам, - продолжает он. Склоняется ниже, мягко щекочет губами шею, пробует на вкус мочку, целует висок. - С наслаждением взращиваю.
Пуговицы она так и не застегнула. Он отмечает это с чистой, не омраченной и каплей сомнений радостью. С легкостью уступает ей. Растворяется в ней. Позволяет толкнуть себя вперед, в объятия. Ведь в них нет никакого «не следовало».